Не сняв даже насквозь провонявшей дымом мантии, Долохов открывает дверь в комнату Алекто - женщина лежит на кровати и даже несмотря на полную неподвижность ее позы и закрытые глаза с порога Антонина Павловича обдает льдом их последней встрече во сне.
Пожиратель вытирает лицо, оставляя на лбу серый пепельный след, облизывает пересохшие губы и оглядывает присутствующих в комнате.
- Овчинка стоила выделки? - Рабастан Лестрейндж кивает на почти мертвую Кэрроу.
Долохов не отвечает - Рабастан и Алекто искрене и взаимно несимпатичны друг другу, а ему нет дела сейчас до выяснения причин мелких ссор.
Он снова вытаскивает волшебную палочку, подходит ближе, наклоняясь над лежащей соратницей, и прикладывает кончик палочки ко лбу Алекто.
- Creamola incepi, - шепчет он, сосредоточившись на едва заметном дыхании своей протеже.
На кончике палочки появляется фиолетовая искра - она чуть подрагивает, а когда Долохов повторяет заклиание, выспыхивает так ярко, что на миг ослепляет наклонившегося ближе мучину.
Фиолетовое свечение облегает фигуру Кэрроу, будто полупрозрачная тонкая ткань, а затем резко исчезает, всасываясь внутрь тела пожирательницы.

Долохов долгую минуту не шевелится, продолжая выжидать и готовый немедленно повторить заклинание или сделать что-то еще, если его попытка останется безуспешной.
Секунды томительно истекают, осыпаясь на пол комнаты золой несбыточных надежд, вопросов без ответов, долгих взглядов и случайных поцелуев.
А затем, когда напряженное ожидание достигает, как кажется Долохову, пика, Кэрроу резко вдыхает и выгибается на кровати. Ее пальцы судорожно сжимаются на краю одеяла, и  Антонин Павлович бессознательно отмечает обломанный ноготь на безымянном пальце с полоской запекшейся крови у ногтеложа.
Долохов перехватывает руки Кэрроу, взлетающие к его лицу, и прижимает их к кровати по обеим сторонам от ее бедер.
- Т-ш-ш-ш, все в порядке, возьми себя в руки, девочка, - шепчет он, а азатем оборачивается к невольным свидетелям. - Мисс Кэрроу очевидно пришла в себя. Оставьте нас одних, я понаблюдаю за ее состоянием некоторое время и объясню ей, что именно с ней было.
Последним из комнаты выходит Амикус - он выглядит недовольным, но Антонин Павлович не может решить, недоволен ли Кэрроу тем, что его сестра пришла в себя, или тем, что заботу о ней взял на себя ее наставник.
Когда дверь за Амикусом закрывается, Долохов снова смотрит на женщину на кровати и отпускает ее предплечья.
- Воды? - ему нужно много всего узнать у Кэрроу - в частности, видела ли она тоже те странные сны, но он сдерживает себя, полагая, что в первую очередь должен убедиться, насколько серьезны повреждения. - Как ты себя чувствуешь? Головокружение, тошнота? Ты узнаешь это место, узнаешь меня? Кто я, Алекто?

К запаху дыма в комнате примешивается сладковато-кослый запах рвоты.
Долохов отставляет почти опустошенную чашку с водой обратно на стол и приподнимает бровь в ответ на раздраженный и хриплый голос Алекто.
Он встает с кровати, чтобы дать женщине больше доступа воздуха, взмахом палочки распахивает окно, впуская в комнату морозный февральский ветер, и снимает с плеч мантию, откидывая ее в дальнее кресло, чтобы не раздражать обоняние Кэрроу запахом дыма.
Когда женщину снова рвет, Долохов терпеливо удаляет рвоту с помощью чистящих заклинаний, подбрасывает в камин еще немного сухого дерева.
Раздражение Кэрроу его радует - это свидетельствует, что женщина приходит в себя. И она узнала его, поняла, что она больше не в Министерстве Магии.
- Это твоя комната, мы в Малфой-мэноре, - успокаивающе говорит он. - И разумеется, я рад этому обстоятельству.
Он прохаживается перед кроватью, подбирая слова, но так ничего по большому счету и не решив, останавливается у окна, повернувшись спиной к Кэрроу.
- Тебя может еще некоторое время тошнить, организм избавляется от тех зелий, которыми тебя поили наши доблестные стражи правопорядка. Пей больше жидкости, больше ничем не могу помочь. Процесс не из приятных, но недолгий. И сразу хочу объясниться во избежание неловкости - заклинание, которое я на тебя наложил в Мунго, совершенно безвредное в руках тех, кто умеет им пользоваться. Я - умею. Под этим проклятием ты сохранила все секреты Милорда, в том числе и расположение нашего убежища. Думаю, мы все должны быть тебе благодарны. Ты не подвела меня, Алекто.
Обернувшись, Долохов разводит руками в жесте дурашливого извинения, однако в действительности ничего подобного не чувствует - то, что он собирается сказать, для него очень серьезно.
- Впрочем, ты имеешь права требовать сатисфакции за этот способ, к которому я прибегнул, если он показался тебе неоправданно рискованным и непозволительно жестоким.

Твою же маааать!
Слова Алекто хуже пощечины, к которой он был готов в теории.
Пожалуй, он бы спустил ей и пару пощечин - спустил же убийство - но она предпочитает ткнуть его в то, что он поскорее бы предпочел занять, как в лужу рвоты на ковре.
Долохов выслушивает Кэрроу до тех пор, пока она не валится бессильно плашмя на кровать, опустошенная и ослабленная после очередного приступа тошноты.
Впоросы, которые она задает... Он предпочел бы корректно обойти острых тем, оставить их недосказанными, объясниться полунамеками, но теперь этот путь закрыт, а отмалчиваться сейчас, когда Кэрроу бросает ему в лицо то, что, как он совершенно уверен, является ее сокровенными мыслями, кажется ему откровенно недопустимым.
Будь она только его любовницей, этой проблемы не стояло бы в принципе, однако сложность в том, что Алекто - его напарник, его протеже. И доверие между ними - обязательное условие совместных рейдов.
Сейчас он проклял бы Беллатриcу, не задумываясь. И это уже первый шаг к тому, чего он мучительно опасается - пришла пора признать, что Алекто ему чертовски важна, важна намного больше, чем кто-либо другой, и хоть он трижды повторит, что дела Повелителя на первом месте, это будет уже иллюзией.
- Я знаю, - говорит он, когда может успокоиться настолько, что вновь контролирует голос. - Я не уверен, что это тебе просто снилось. Заклинание породило нечто вроде связи между нами, я был там с тобой. Понимаешь, это был я.

Собственно, вот он и признался, что именно он, а не выморочный фантом, убеждал Алекто в том, что слабость недопустима. Однако на сей раз они не во сне, и давать женщине возможность убить себя во второй раз Антонин Павлович не собирается. Впрочем, он не думает, что до этого дойдет.
Он опускается обратно на край кровати, в ногах, чтобы сохранить хоть какое-то подобие расстояния между ними - это кстати, потому что в ногах противная слабость, уже ставшая привычной с тех пор, как он с позором вернулся в Мунго.
- Алечка, посмотри на меня, девочка, - устало просит Долохов, пряча дрожь в руке. - Конечно, я доволен тобой. Заклинание не сработало бы так хорошо, если бы ты сама изо всех сил не сопротивлялась аврорам. Ты стойкая, мужественная девочка, ты боец. И твои заблуждения на мой счет... Я не имею права осуждать тебя за это, напротив, я безмерно польщен, и, Одина мне в свидетели, твое доверие многое для меня значит.
Слова неправильные, он как-то утерял способсность к красноречивому отшучиванию, которое не раз спасало его в двусмысленных ситуациях в прошлом, и славянин замолкает.
Впрочем, темперамент - деятельный славянский темперамент - берет верх. Разрешить проблему любой ценой - не это ли всегда было девизом пожирателя?
Антонин Павлович коротко усмехается, дивясь сумбурности собственных мыслей, а затем убирает палочку в чехол и достает из-за голенища сапога нож.
Клинок не идет ни в какое сравнение с игрушками мадам Лестрейндж. Это просто инструмент - функциональный и отлично сбалансированный.
Долохов наклоняется и проводит рукой по виднеющейся щеке Кэрроу, касается плеча, находит ладонь, под которую подсовывает нож.
- Алечка, я доверял тебе свою жизнь не раз, и не вижу повода менять свое мнение. Но танго танцуют вдвоем, и я хочу, чтобы ты тщательно обдумала свои слова, прежде, чем ответишь мне. Ты больше не можешь мне доверять? Ты считаешь, что я предал тебя?

Отредактировано Antonin Dolohov (2014-05-07 14:58:02)

Долохов устало прикрывает глаза и осторожно отводит руку с ножом вниз, к одеялу, отпуская рукоять и позволяя клинку затеряться в складках одеяла.
- Не выдумывай, Алекто. Смерть не получит тебя, по крайней мере, не из моих рук.
Ладонь Кэрроу скользит ниже по его щеке, задевая подбородок, губы, снова возвращается к виску, а Долохов позволяет женщине эту невинную ласку.
Дрожь ее пальцев лучше всяких слов говорит ему, что творится с Алекто, и он испытывает раскаяние, отдавая себе отчет, что является причиной ее переживаний.
Она покорно молчит, продолжая ласкать его лицо, бедная, замученная девочка, и теперь он ясно чувствует ее близость, тепло ее бедер и дыхания, отдающего чем-то лекарственным.
Антонин Павлович открывает глаза и смотрит на Кэрроу - смотрит, чтобы увидеть ее не в привычном амплуа боевика, а другую - со спутанными грязными волосами, сухими губами, кругами под глазами. Она выглядит разве что не изможденной, но все равно готова к борьбе. Сила ее духа, ее неистребимая жажда победы любой ценой - его всегда восхищали эти ее качества, а теперь, когда она признается ему в своей слабости, несмотря на предыдущие поражения, восхищают вдвойне.
- Я не мог и надеяться на такой ответ. Я в долгу перед тобой, знай это. То, что ты сочла возможным вернуть мне свое доверие, значит для меня много больше, чем ты можешь представить, - слова не передадут все то, что он хочет выразить. И Долохов обнимает Кэрроу за плечи, привлекая ближе к себе, притягивая так близко, что может чувствовать ее сердцебиение.
- Как же хорошо, что ты вернулась, девочка.
Чертовка Кэрроу, которая стала для него важнее всего на свете за несколько дней - которая сделала с ним именно то, чего он так старательно избегал.
- Что касается твоих ужасных чувств, - он все еще не готов отпустить ее, когда только что обрел вновь, поэтому говорит куда-то в спутанные волосы на затылке, - обещаю, если тебе еще будет до этого дело, мы вернемся к этому разговору очень скоро - после того, как Министерство падет. Но не сейчас. Пока у нас обоих есть долг, который важнее всего прочего. Ты слышишь, Алекто? Я пообещал.