Последний год, черт возьми. Последний год.
А потом – на все четыре стороны. Вуд уверен – у него в будущем Пэдллмор. А у Флинта – дыра. Нет будущего. Он не уверен.
У Оливера трясутся руки, а на глазах выступают слезы. Из-за ветра – он порядочен. У Маркуса тоже слезятся глаза, но этого не видно, ведь он стена. И терпеливо ждет, когда этот чертов грифф перестанет жаться к нему бедром. Когда Ол пишет на куске пергамента – всегда жмется, наклоняется низко, закрывая буквы, чтобы он не видел. Это привычка Маркуса раздражает – так и тянет дать подзатыльник.
Записка в руках сухая и холодная – все вокруг такое. Рябится озеро, молчит, только птицы вскрикивают и падают в него, словно мертвые.
«Я устал. Меня не слушают. Я не сдам ЖАБА».
Вуд постоянно трясется над этой чертовой ЖАБА. Маркус уже сдавал ее – не страшно. Просто он тупо ничего не учил – не до того было.
«Поспи. Молчи больше. Сдашь».
И так всегда. После «хорошо» Вуда – бумажка сжигается Инсендио. Всегда ее сжигает Флинт, оставляя за собой последнее слово.
Зола падает на жухлую траву, которую уже два часа треплет ветер. А Марку не холодно, хоть и сидел все эти два часа в мантии на рубашку. Ведь Вуд теплится, цепляется пальцами за локоть и дышит в плечо. А потом поднимает голову, смотрит глазами своими, бесстыжими и карими. И шепчет уж слишком жарко и громко, что волосы на затылке встают дыбом.
– Хреновая ты грелка, Флинт. Я замерз и пойду в башню.
Оливер нехотя отцепляется от теплого локтя, поднимает с холодной земли тяжелую сумку и уходит, ежась под напором ветра, кутаясь в черную мантию с нашивкой Гриффиндора подальше от сердца. У Флинта мантия точно такая же, только нашивка Слизерина кажется куда ближе к сердцу.
Как только Ол ушел – стало холоднее. Нагретое бедро и притеплившийся бок мгновенно промерзли, а пальцы начали коченеть. Идти в Общую не было желания, как и мерзнуть. Маркус грузно поднялся с насиженного места и подошел к кромке воды – озеро тихо плескалось у берега.
Влажные камни были холодными, словно куски льда. И гладкие такие, все идеальной овальной формы. И отлично запускались, аж на восемь шлепков.
Небо стремительно сгущалось, становилось темнее, а месяц выбеливался на полотне.
Флинт перекинул через голову ремень сумки и направился к замку. Но все равно до него не дошел – остался стоять на подвесном мосту, ближе к началу, где был каменный круг.
Внизу была бурная река, темная-темная. Она ревела, смывала на своем пути сильным потоком, точила камни. Огромные такие валуны. Когда-то, вроде на курсе третьем, он стоял тут с Монтегю и пытался их сосчитать. Кажется, их было двадцать семь?..
Со стороны каменного круга послышался чих, детский и девичий, и треск сломавшейся ветки. Флинт мгновенно развернулся всем корпусом на звук и выхватил палочку, наставляя. Сумку больно ударила по спине, он резко выдохнул.
Это была малышка-Гринграсс. Он помнил ее с приемов, на которые его водил отец на летних каникулах. Маркус помнил, что ее зовут Дафна, помнил, что она на третьем курсе, помнил, что она дружит с Малфоем. Который вроде как все ходил с перебинтованной рукой из-за того, что его клюнул гиппогриф.
– Что хотела? – Флинт опустил палочку, а потом и вовсе спрятал ее во внутренний карман мантии.
А потом до него дошло – она могла что-то видеть. И, возможно, видела все, а это слишком много.
Таких свидетелей он запугивал, избивал, избавлялся, но. Это была Гринграсс, маленькая и любопытная Гринграсс.
Здесь обычными методами не отобьешься.

У Дафны, оказалось, острый язык, зрячие глаза и полное отсутствие тормозов.
Это, конечно, очень хорошо – истинная слизеринка. Но было огромное, просто гигантское «но»: она оттачивала свое мастерство на Флинте. На Маркусе Флинте. Который тайком встречается с Оливером Вудом. Оливером, вашу мать, Вудом.
А эта милая девочка рушит их планы, и они рассыпаются на составляющие. И летят прямиком в ад.
Да, Вуд не был девчонкой, юбку, даже килт, он не носил. Да и если бы носил – Маркус бы сделал все, что было бы в его силах. Чтобы этой юбки не было на Оливере.
Кажется, ее носят без нижнего белья? Черт.
Маркус выдохнул тихое «блядь» и, прикрыв глаза, принялся теребить пальцами переносицу. Вот такие незначительные, казалось бы, безобидные девочки не могут помешать такому громиле, как Флинт. Оказывается – могут, и еще как.
Марк снова выудил палочку из складок теплой мантии и принялся вертеть ее в руках, раздумывая, что он может сделать с таким нежелательным свидетелем. Направив ее прямо между глаз бедной Гринграсс, он с особым наслаждением заметил, как она смотрит на блестящий кончик – поднимая глаза и сбивая их в кучку.
– Что же мне с тобой сделать?
Это было даже обидно – так с ней поступать. Мать очень ее любила, говорила: «Какая хорошая и воспитанная девочка». Даже свести их как-то хотела, а Флинту тогда было лет десять, а Дафне уж подавно – восемь.
Мать всегда не видела всего того, что происходило на самом деле. Жила с розовыми очками в обнимку и была счастлива.
Поплатилась. А жаль – она была самой замечательной матерью.
Отцу она нравилась лишь потому, что была Гринграсс. А Гринграссы славились воспитанием, выдержкой и ячейкой в банке «Гринготтс».
Отец всегда искал выгоду и тоже поплатился. И его не было жаль.
– Как же заставить тебя молчать?
Сердце кололо, в груди билось раненой птицей. Кричало, билось о ребра, падало вниз, поднималось вверх. И ком стоял в горле – из-за отсутствия банального контроля над ситуацией и стойкой на ступени три ниже Дафны.
Он не любит, когда нет контроля, словно он утекает, как вода внизу, под мостом. Не любит, когда тактика не складывается, а рушится, словно карточный домик. Не любит, когда стратегия вылетает из головы, словно пуля из дула маггловской пулялки. Не любит, когда его ворота открыты, как было у гриффов, когда он вырубил Оливера.
Но выход есть всегда – так говорила мать. И если она так говорила, то так и есть.

Марк в восторге.
прости, что долго и мало. :\