Словно труженик. Идет ссутулившись, как будто несет тяжелый груз – за плечами рюкзак, доверху заполненный кирпичами. Они даже торчат и каждый что-то, да значит. На самом дне – прошлое. Что выглядывают – настоящее. Смерти, да кровь на руках. И в душе, черной-черной, тоже кирпичи. Такие же черные.
Ноги не шли, не слушались. Постоянно останавливался, молчал, глядел под ноги. Испепеляюще смотрел на прохожих, что от неведения натыкались на него. Маркус был убит, казалось, что тело – оболочка. Он как инфернал выполняет чьи-то глупые приказы, он как под Империусом выполняет чьи-то непонятные команды. Только нет той легкости ощущений, нет того приятного голоса, что держит и мягко наставляет.
Он не чувствует себя дирижером уже несколько дней. Его палочка сломана, а пальцы скрючены в судороге. Его выгнали из оркестра за профнепригодность.
Сердце болит. Его словно сдавливают невидимыми тисками, измазанными в масле. Они скрипят, сердце клокочет и хочет жить спокойно. Но оно не живет спокойно с самого выпуска из Хога.
В голове картинки. Они словно кадры в кино – сменяют себя быстрой лентой. Воспоминания молчаливые, не говорят, а только показываются. Вот Блетчи ловит квоффл, а тут Пьюси обнимается с какой-то хафлпаффкой. Сзади кричит Монтегю, а рядом Уоррингтон читает основы легименции.
В последнее время один Хог – старый, пыльный и молчаливый. Он не движется и не дышит, словно помер, как Жарла всего год назад. Сзади пестрит белизной покрывальной перегородка в больничном крыле, зеленеют кусты и трава из окна. И ветер воет, а Маркус стоит и смотрит, в окно седьмого этажа. Синее такое, это окно, не такое, как остальные. Сверху скрипит маятником огромных часов, вскрикивают совы в совятне. Умирают русалки в озере Черное, жабросли плавают в темных растворах. Слизь флоббер-червя голубеет в треугольной колбе, а мозг ленивца розовеет в конусе с дыркой.
Такой яркий обычно, но теперь сереет на глазах, словно выцветшая колдография. Пустынное квиддичное поле больше не зеленое и сочное – трава тлеет, как папиросная бумага. Желтеет с каждым мгновением, пока окончательно не превратится в кадр черно-белого кино.
Черно-белое кино. Всего лишь кино, кадры, картинки в его уставшем от такой жизни мозгу. Устал, умаялся, сбился с пути и тонет. Тонет в звуках улицы, проступающих сквозь воспоминания, тонет в ярких всплохах света, проступающих сквозь пелену.
Флинт открывает глаза, когда рука ложится на тугую ручку двери, что скрывает за собой широкий зал «Дырявого Котла».
Том поднимает руку с грязным уже полотенцем в знак приветствия – Маркус кивает. Усаживается за стойку, выпивает залпом предложенный стакан и забирает ключи, вдыхая запах пороха своего рукава. Пальто чистое, идеальное, как и все остальное. А запах пороха, вонь смерти и аромат крови не выветривается.
В кармане унывает палочка. Сегодня она отдыхает – отпуск.
Треклятая дверь скрипит, впуская в темную комнату полоску грязно-желтого света из коридора. Марк на ощупь, по инстинктам, по привычке щемит пальцами фитили свечей пальцами. Огонек, тусклый и почти мертвый, загорается на огарках, опаляет чернотой пальцы. Флинт игнорирует, только растирает их, всматриваясь в грязное окно.
Ночь впереди, целая ночь. А он так устал, устал безбожно. Он закуривает, наполняя комнату дымом серебристым, который золотится в свете свечей, становится похож на тот, что бывает в публичных домах – опошляется. А камин молчит, молчит и Марк. Сидит на тумбочке, стряхивая толстые столбики пепла в угол комнаты. Кусает губы, сжимает грубую ткань пальцами и закрывает глаза. Лицо падает в подставленные ладони. Щеку обжигает нагретый фильтр дымящегося окурка.
«Не приходи, мать твою. Не приходи, Мерлина ради».

Нервное передергивание плечами приносит зябкость, словно за воротник надуло тайфуном. По спине пробегаются крошечные мурашки, пальцы холодеют резко и без промедления. В голове стук стоит оглушительный, а сердце бьется, словно дракон в клетке – дергается, цепляется за толстые прутья, кровоточит. Марк аккуратно кладет остывший окурок в чистую до странного пепельницу, растирает пальцами глаза. До красных баночек в зрачках, до шумов, как в маггловских телевизорах, до рези и боли. Лохматит волосы одним движением и невольно вздрагивает от скрипа треклятой двери.
Полоска света снова падает на пол, но теперь – обтекая фигуру Оливера. Маркус смотрит в его сторону, сидит в удобной-неудобной позе и скрывает глаза в тени. Но они блестят из-за выгорающих свечей, из-за полоски света, но затуманены, словно не в комнате дым.
Свет бьет Вуду в спину – кажется, что сейчас загорится. И пусть! Пусть загорится, и все воспоминания, что с ним связаны – тоже. Запах горелых волос, паленой кожи и отчаянья уже привычен. Но от него разит. Просто прет за километр этой девкой. Флинт не удерживается, слишком нервно смотрит на часы и закуривает. Не удерживается – морщится слишком явно, обнажая белые зубы, блестящие от слюны. И преодолевает жуткое желание сплюнуть.
– От тебя несет. Спал с ней, да?
Голос хрипит, как неисправный радиоприемник; дым снова наполняет комнату, словно нагревая. Маркус утыкается лбом в подставленную ладонь, шумно вдыхая посеребренный воздух. Кажется, что он напряжен, словно струна. И в дыме заплетаются блестящие молнии.
Флинт был просто уверен, что Оливер вспоминал ту ширму, что была опрокинута на него. Вспоминал, как причитала Помфри, а сам Маркус – ржал тихо в кулак. Ведь ему повезло больше – похерить о бладжер руку – это куда приятнее, чем голову.
От этого на языке так и чувствовалось, как горчит Костерост. Легкая боль, словно фантомная, появилась, зашуршала в костях правой руки – Марк против своей воли растер руку пальцами, закусив сигарету.
А потом потянулся к палочке. Сегодня отдохнуть ей не удастся – выпад руки к себе и дверь захлопывается с оглушительным грохотом, прямо за спиной Оливера. Ему даже кажется, что она хлопнула его по острым треугольникам лопаток.
Накладывать Силенцио на комнату даже не так неприятно, как казалось бы – ну привычка, она же осталась, куда деться. Рефлексы отпадают в последние моменты. И сейчас – так и хочется уложить Вуда на эти чертовы лопатки. А еще лучше, соблазнительнее – просто уронить на живот и уткнуть носом в пыльный пол.
Но Маркус подождет. Быть нетерпеливым к своим друзьям – дурной тон. Поэтому он выкуривает сигарету, хоронит ее рядом с первой. Поэтому он тихо поднимается, подходит почти совсем близко и медленно вытаскивает палочку, торчащую из кармана мантии Оливера.
– Ну так что: как сам, как жена, как дети? Рассказывай, ты любишь потрещать.
У него странно меняется настроение – от всепоглощающего уныния переходит в легкое безумство. Смотрит сверху вниз, кривит правый уголок губ, насмехаясь. И кладет ладонь, все еще холодную, на затылок, чуть смещая вниз. Не трогает, не дышит, не говорит.
И пока Флинт в таком состоянии, пока это состояние будет упрямо ползти вверх – один Мерлин знает, что будет. Может и разнесет все здесь к чертовой матери. А может и убьет всех в этой захудалой гостинице, если ее можно так назвать.
Но Марк умеет ждать. Марк умеет выжидать молча, вдыхая воздух носом – тихо и неслышно. У него блестят глаза искрами, которые скоро станут костром. Потому что он дуреет, сходит с ума. А Вуд смотрит глазами своими бесстыжими, широкие зрачки почти закрывают ольховую радужку. Смотрит-смотрит-смотрит. А ему хочется отвертеться, хочется залепить затрещину.
Но он держит себя в руках, хотя пальцы вздрагивают.
Чужая палочка возмущается в пальцах Маркуса. Палочка Оливера понимает, что она далеко не в «руках Света». Поэтому Флинт отшвыривает ее куда-то в сторону: может в пепельный угол, а может и вовсе – в камин.

От его голоса – такого тоскливого и шелестящего – появляется чувство собственного превосходства. Оно взмывает вверх, как птица, это чувство. И летит, поднимаясь все выше и выше, разбивая своей тушкой купол манер.
Маркус переступил через черту, что отделяет дозволенное от противного.
Судья выбрасывает алый мяч вверх, и Флинт ловит его, срываясь с места, словно от этого зависит вся его последующая жизнь. А потом забивает первый гол, принося себе десять очков.
Счет открыт. Игра началась.
– Совесть позволяет?
Задавать такие вопросы – глупо. Но давить на излюбленные мозоли Вуда – уйма удовольствий.
Маркус не удерживается от еще более широкого оскала, хмыкает, давит ладонью на чужой затылок. Вуд явно сопротивляется, но падает прямо на него.
Под пальцами, под мантией – острые треугольники лопаток. Как Оливер бы не стоял – всегда выпирают. Маркус их любит, любит даже отдельно от тела. Он любит их царапать своими отросшими ногтями, оставляя алые бороздки, которые саднят. Любит, когда они сводятся вместе. Любит, когда между ними проявляется канава.
Канаву хочется заполнить кровью. Но если он это сделает, то больше никогда не увидит эти лопатки. Разве что – в гробу, в последний раз – вживую. А потом в потных снах, наполненных липким ужасом и колкой боязнью.
Он не хочет таких кошмаров по ночам. Ему хватает Лорда, его Круциатуса и чей-то Авады, что так часто пролетает над головой.
Вопрос повис в воздухе. Оливер прижат к нему, горячо дышит в ложбину над ключицей, Флинт не выпускает его из рук. Дурацкий вопрос висит в воздухе – Марк хочет ответить как тогда. Что Вуд на самом деле идиот, ему захерачили по голове бладжером, который выбил все тормоза.
Он не любит этот вопрос, потому что от него все беды – так говорил отец. Любовь, розовые сопли – Марку знал об этом только по смазливым романам, что читала мать. И все это казалось отвратительным и липким, словно смола, которая так плохо отмывалась с рук. Или молочко одуванчиков, которое портило одежду к черту.
Всю сопливость момента Флинт предпочитает разбить вдребезги, словно ненужное окно в приступе ярости. Он хватает Оливера за каштановые волосы крепко, оттягивая его голову назад, запрокидывая ее.
Кажется, они отросли? Плохо женушка заботится о своем муже. Не следит.
– Нет, Вуд. Не люблю. Никого.
Он практически выплевывает эти слова – с желчью, с презрением, с превосходством. С настоящим таким упоением, которое обжигает горло, словно крепкое огневиски. И ему кажется, что его лицо окатили кипятком.
– Ты ошибся. Еще тогда, на четвертом курсе.
Выдыхает в губы горячо, чуть наклоняясь. Ему не нравится эта разница в росте. Ему нравится эта разница в росте.
Он уже просто не понимает, чего хочет. В голове нет мыслей – тупые фразы долбятся в голове отборным стуком, словно гигантские молотки. Отбивают свой хаотичный ритм, свою музыку и мелодию. Флинт хочет закурить. Но сигареты остались лежать на тумбочке.
Непонятно, почему Оливер так себя ведет. Непонятно, почему он так реагирует. Непонятно, почему себя сдерживает.
Непонятно, почему обещания не сдержал. Это было чертовски, просто и банально по-детски, обидно. Обещал, что будет ждать. Обещал, что не забудет.
Видимо, он просто устал ждать два года. Два сраных года. Чертовски долбанутых, ненавистных два года.
И вот прошли эти два года, а он оказался уже под венцом с какой-то девчонкой, взявшейся из ниоткуда. Маркусу даже интересно: трахались, нет? Если да, то не стыдно было ее самого дорого лишать? Невинность и честь – одно и то же для таких-то девушек. Нужно беречься до свадьбы. Иначе будет плохо – мама откажется, а папа ремнем выпорет так, что вся задница будет алая, как закат. А это плохо для имиджа чистокровной аристократки.
Хотя, какая она там аристократка? А аристократизма столько же, сколько у Маркуса – способностей к прорицанию. Да и предсказательница из нее никакая. Раз она отпустила своего возлюбленного к потенциально опасному для них обоих человеку. С которым ее возлюбленный будет ставить ей рога.
Она глупая. Или слишком его любит.
Почем зря.

Маркус видит прозрачные слезы. Маркус злеет на глазах. Маркус превращается в кровожадного берсерка.
Он утопает в слепой ярости, которая вспыхивает в мозгу. Он тонет в белесом тумане своего собственного болота, кричит и брыкается в склизкой жиже. Он трясет руками, хватает пальцами воздух, задыхается. Но только быстрее тонет в мутной и густой воде. Уходит под воду эту – с головой. Его ноги опутывают руки: инферналы, русалки, тритоны. Выбирай, кого хочешь.
Они скалят рты, поют свои песни. Песни отдаются в мозгу тяжелым и скорбным набатом. Там, за этим лесом, этим болотом – другой мир. Там есть черная церквушка с огромными и жалобными колоколами. Эти колокола взрывают сознания, терзают его, на куски разворачивая.
В «солнышке» ноет. Грудь вздымается вверх при каждом шумном вдохе через нос. Ноздри раздумаются, а тело бьет мелкая дрожь. Губы сжаты в одну тонкую линию – ярость льется через край. И, кажется, что она затопит эту маленькую комнатку, наполненную дымом, смоет всех к чертям. Его ярости хватит на всех без исключения.
– Уходи, кто тебя держит.
Он грубо отцепляет от себя руки Оливера, разворачивает того лицом к запертой двери. Снова хватает за каштановые волосы и впечатывает лицом в дерево.
– Вот дверь, иди.
Бьет еще раз, слышит хруст костей. Наверное, сломан нос. Да, Вуд теперь будет выглядеть куда более прозаично.
– Если сможешь. Это Дьявольские силки, Вуд.
Флинт тянет Оливера за скальп – на себя. И видит, как блестит его алая кровь на темной двери в свете свечей. И видит, как блестит его алая кровь на светлом лице в свете свечей. Она заливает подбородок и шею, заливается за воротник. И блестит.
Вуд трясется как сумасшедший, булькает и что-то шепчет, хрипит. Маркус кладет его голову себе на плечо, захватом огибает шею, тянет на себя снова. Душит. Бедняга Оливер хрипит, снова булькает и бледнеет стремительно.
– Они опутывают твои ноги, руки и шею. Тянут вниз, душат. Тебе не спастись – мои силки не боятся света.
Это чистое, как родниковая вода, безумие. Оно сочится по венам, словно яд. И разносится быстро по всему его телу, наполняя по-настоящему свирепой силой, энергией. Наполняет, как золотой кувшин вода.
У Маркуса нет исключений, никогда не будет. Он топит Вуда в своей злости и ярости, уносит на самое дно своей ненависти. Он бьет его под колени, от чего тот повисает в захвате, скребет ногами, пытаясь почувствовать твердую землю. Но Флинт подхватывает его под все те же колени и опрокидывает через себя, через плечо, отпуская еще в полете. И тело падает с оглушительным грохотом.
Марк присаживается перед его головой на корточки и скалится. Опирается подбородком о подставленную ладонь и молчит-молчит-молчит. Пол заливает кровь.
Оливер попадает в его лес, в его болото. Он проходит по опасным тропинкам без труда – сучие твари на него не бросаются. Он словно под мантией-невидимкой – его не замечают. Только змеи шипят громко, но он отмахивается и идет дальше.
Оливер стоит только на торфе. Он стоит и смотрит в болотную мутную воду. Он встает на колени, опускает голову низко, почти касаясь носом глади. Флинт уверен: скоро торф под ним провалится и его затянет в пучину так же, как и его, когда он пришел к Пожирателям.
Но торф не проваливается – он греет Вуд стоит и греется, подставляя нос солнцу. И уходит, оставляя после себя ветку в воде. Не замечая того.
Но Маркус слишком глубоко ушел, чтобы заметить, чтобы просто банально увидеть. Он лежит на дне в объятьях русалок-тритонов-инферналов. Они улыбаются, гладят его по волосам и рукам, крепко держат, словно самое дорогое.
Маркус утонул и не сопротивляется. Вуд оказался смышленее – не запустил в воду руку, не трогал ее. И это совершенно не нравится. Поэтому, он решает затащить того к себе. Потому что с этими русалками – скучно.
– Я уже вырос, Вуд. Я не играю в игры на деньги. Я играю в игры на жизни.

Усмехается губами, смеется глазами.
На лице Оливера прыгает свет, прыгают тени – словно зайцы. Прыгают, бегают, уродуют, прячут лицо, кривят его. Маркус чувствует себя семилетним ребенком, который нашел свою старую и любимую игрушку, потерянную очень давно, вновь приобретенную.
– А чего ты ждал?
Он не думает. Он даже не ждет ответа. Усаживается на пол, пыльный и холодный, касается пальцами ложбинки между чужими ключицами. Пальцы красятся в алый легко, пальцы красят Вуду лоб. Вырисовывают две буквы – инициалы – и ставят сильную, жирную точку. Оливеру даже не нужно пытаться додумать, что рисует Флинт. Это и так понятно.
Он цепляется – пальцами за воротник мантии Оливера. Тянет на себя, чуть ли не заставляя упасть в который раз. Маркус поддается вперед, усмехается в чужие губы снова, целует.
Когда они в последний раз это делали? Перед последним матчем Гриффиндора с Хафлпаффом, где-то в капитанской комнатке? На подоконнике заброшенного коридора седьмого этажа? В подсобке для метел, где приходилось жаться в углы, чтобы не показывать своего положения? Или там, на станции – забежав в мужской туалет, а когда выходили, то были избитыми для вида? Он не помнил. И не хочет вспоминать. Это было давно. Кажется, что целую вечность – когда не было Лорда, не было Ордена, никого.
Только сейчас, кусаясь и ударяя по рукам, он понимал, настолько был прав Уоррингтон. Говорил же: «Не связывай с ним, Флинт». А Маркус отмахивался, говорил, что все хуйня. Отмахивался несколько лет. Его не волнует мнение других.
Был неправ, Уорри, прости.
– Вырасти, Вуд, – Марк отстраняется, слизывая с губ чужую и похолодевшую кровь. – Перестань быть маменькиным сынком со смазливым личиком.
Бьет наотмашь. Сильно, кулаком по скуле – Оливер опрокидывается на спину, а Флинт нависает над ним, слизывает засохшую кровь с его подбородка.
Мысли резко появляются в голове – из-за запаха крови, ее стального привкуса. Они быстрые и шальные, как маггловские пули. Вгрызаются в кору головного, жадно впиваются в стенки. От них голова гудит, от них голова шумит. Как море в отливе.
Ему кажется, что и он, и Вуд попали в систему естественного отбора. Они оба борются друг с другом на место под солнцем, не уступая. Они вдвоем хотят хорошей жизни, они вступили в свою собственную игру, но. Но судьба перемешала все карты, улыбнувшись таинственно, и вывела их в один раунд.
И от этого в голове лишь одна мысль – этот раунд он проигрывает. Ему забили обманный. Даже два. Он уже разбился, но встает, рывком поднимает Вуда на ноги, но тот шатается, словно ветка на ветру.
Щуплый, беспомощный Вуд.
Как же ты хорош.
Ты только не выходи из игры, без тебя скучно.
Флинт молчит. Смотрит в глаза все еще бесстыжие, немного помутневшие. От этих глаз – мороз по коже стоградусный. По фаренгейту.
И липко спине, потеют ладони. От этого скребут кошки, а комната, кажется, темнеет. Сгущается эта тьма, как ночью на болоте.
Болоте.
Давай выбираться, Марк?
Нет, не будем, Марк.

Он смеется, заливается. Запрокидывает голову, словно в бреду сумасшедшего, открывая кровавое горло. Опасно открывая. Так и тянет, тянет, черт возьми, сжать его своими пальцами. Поломать все косточки со звонким и мелодичным хрустом, словно играя на ксилофоне. Перервать сонную артерию и выдрать все вены-капилляры, словно ненужные провода из какого-то маггловского агрегата, без которого они жить не могут. Но Флинт злобно прищуривается, шипит что-то себе под нос. Закрывает глаза, отворачивая лицо от этого психа, словно подставляясь.
А потом прилетела птичка.
Птица оказалась сильной и настырной. Она больно клюнула прямо в скулу – наотмашь. Из глаз летели искры, а зрачки были видны сами себе. А потом баночки кровавые в глазах кричат, кричат женщины в мозгу. Кричат дети, и формула Убивающего – как какой-то нудный и преследующий по пятам стих. От которого не отвязаться, потому что он будет преследовать его до самой смерти.
Маркус удерживается на ногах чудом – чуть качнувшись, зажимает нос ладонью. В этом нет необходимости, просто его руки, ноги, тело работают на одних рефлексах, на тупых инстинктах. Но вот инстинкт самосохранения у Вуда отсутствует. Напрочь. Как и тормоза, что выбили гребанные бладжеры.
– Я тебя люблю.
Черт возьми, как же он ненавидит эти три слова. До оглушительного скрежета зубов, до стиснутых кулаков и бороздок, алых от ногтей. И эти глупые, просто ненавистные, слова дробятся скороговоркой. Звук двоится, троится, распадается на множество маленьких планет, что взрываются каждое мгновение. Марк хочет заткнуть уши, совсем по-детски – зажать их ладонями, закрыть глаза и громко-громко говорить какую-то ерунду. Но он стоит, немного ссутулившись, так и оставив голову смотреть в сторону, щупая себя за отросшую щетину и саднящую скулу.
Он озверело смотрит на Оливера, уже успокоившегося. Он просто выплескивает всю свою ярость через взгляд. И если бы он был материальным – от Вуда остался бы выгоревший кружок на деревянном полу.
– Заткнись, тварь. Никогда мне этого не говори.
Он сгорает от бешенства и мечется. Мечется там, у себя в сознании. Он хочет уйти, черт возьми, он хочет покинуть эту захудалую комнату, навсегда сжечь все, что с ней связывает.
И Исчезательный шкаф, который они починили, которые они же сломали. И подсобки эти крохотные, и седьмой этаж, и кровать с пологом, и озеро Черное, русалок этих, тритонов, трансгрессию чертову, бладжеры, ширму и Помфри. Все нахер забыть, как же надоело!
Он хочет забыть отработки у МакГонагалл, коридоры ночью, рыжего и очкастого Перси, неровный алый квоффл, Кэти Белл, что так часто вертелась около Оливера, столы в Большом зале и котлы в кабинете Снейпа. Все забыть, чтобы ничего не было. Сжечь все дотла, как «Пророк» осточертевший в камине, который забит. Порвать, как письма отца, выбросить, как громовещатели родителей хафлпаффцев, трепло это…
Но, нет. Ничего этого не будет. Потому что Маркус на грани нервного срыва. Его зрачки, до страшного суженные в мелкие точи, мечутся по болотной радужке. Рука сама по себе хватает Вуда за запястье, она с силой сжимает его, что костяшки белеют. Он так и стоит – в трех шагах от Оливера, сжимая его запястье. А потом тянется, целует снова, разбивая разум на тысячи осколков. Его вселенная умирает, заканчивая свое существование огромным и громким взрывом.
Привкус крови везде: на зубах, небах, языке чужом, под ним. Он везде, он сносит остатки – маленькие метеориты группируются, и их засасывает в воронку.
И на этом стоит закончить. Но этом долгом, болезненном поцелуе. Нет, ему нельзя поворачивать голову, соприкасаясь носами, нельзя кусать за губу, нельзя царапать кожу отросшими ногтями.
Флинт не может держать себя, потому что он впал в настоящее отчаянье. В нем накопилось слишком много ненависти, ярости и боли. Он должен выплеснуть это куда-то, должен отдать кому-то, чтобы освободиться.
Он устал от такой тяжелой ноши. А подушечки пальцев, кожа ладони – горят. И только бы Оливер не трогал, только бы не прикасался даже к одежде. Иначе – Маркус сгорит. Дотла, как феникс. Но он не возродится из своего пепла, потому что его развеет ветер – холодный, сильный и порывистый.

Он никогда не терпел жалости. Он ненавидел своего отца за жалость – он был слаб и никчемен. Он думал только о том, как помочь самому себе и не сдохнуть в ногах своего сына. Он напоминал Петегрю, только был немного выше того. Только Рэндольф боялся не только Лорда. Больше всего он боялся сына, который вырос слишком быстро. 
Но сын никогда не выносил жалости. Еще больше – жалости к себе. А в этом взгляде – она топила. Литры, безмерно много литров жалости, в которых он захлебывался.
Он терпел прикосновения, хотя от них хотелось выть. Он терпел, про себя падая на колени и начиная хохотать. Истерично, безумно разглядывая потолок, вскрикивая и хватая себя за голову. Он протяжно выл, кричал снова и разбивал в кровь свои кулаки, которыми избивал бетонную стену.
Она рушилась. По ней проходились толстые трещины, они ветвились и ветвились. Вскоре стена разрушится, но не сегодня. Она еще в состоянии быть подпоркой дома. Но скоро обрушится стена, она же несущая. И дом полетит к чертям.
Маркус полетит к чертям.
Его разум окончательно умирает, когда Оливер касается его щеки. Черт, да ты самоубийца, Вуд! Настоящий, глупый камикадзе со стажем.
– Тебе меня жаль? Спросишь, куда подевался Маркус Флинт, которого ты знал в школе?
Голос тихий, а глаза усталые. Он пробегается пальцами по локтю, а потом выше – по предплечью. Кладет свою руку на чужую, мягко отводит от своего лица. Переплетает пальцы сильно, словно нуждается в поддержке. Опускает голову, мотает ею, отрицает.
– Знаешь, он никуда не делся. Он просто вырос, Вуд. Вырос!
В глазах – безумие, когда он смотрит. Он подходит на шаг, и, черт возьми, выворачивает руку Оливера с оглушительным хрустом.
– А ты, никчемная тряпка, купился на весь этот цирк!
Флинт заламывает руку за спину, бьет коленом в спину, опрокидывая Вуда на кровать, стоящую рядом.
У кровати тяжелый и жесткий матрас, скрипучие пружины и запах пыли. Застиранные простыни кажутся не серыми, а какими-то измазанными к грязи. Оливер – как яркое пятно. Маркус вжимает его лицо в горько пахнущий и колючий, словно игольница, плед, нависает, опираясь на колено.
Он облизывает губы с каким-то садистским удовольствием, кривит губы в нечитаемой ухмылке, дышит в чужую шею.
Пожиратель смерти в его мозгу решил прогуляться. Ему надоело сидеть, сложа руки, в каком-то уж очень неудобном кресле и напевать гнусные песни с бессмысленным текстом. Надоело кормить уточек в воображаемом пруду. Он хотел убивать, хотя бы развлекаться, а теперь – шанс есть.
Флинт хватает вычурную ленту, которая держит полог. Она отрывает с треском, сбивает с верха пыль и оседает в пальцах. Лента жесткая, застиранная, как и простыни, еле обматывается вокруг запястий, одна из которых имеет небольшой бугор.
– Не волнуйся. Слопаешь Костероста – как новенький. Высшая Лига подождет.
Маркус навязывает узлы, да покрепче. Руки чуть ли не краснеют, но очевидно – холодею. Он зол, он в ярости и жутко хочет. Его разрывает на куски, а глаза – как слепые.
У нее стучит в мозгу. Ему давят на виски, а кадык трепыхается, как птица в клетке, при каждой попытке сглотнуть вязкую слюну. У него жар, у него вспотели и загорелись ладони. А тело – лихорадит. Он словно в бреду, он шепчет какую-то чушь про смерти, просто горелых людей, которые выпрыгивали из своих домов, как мужики, вернувшиеся из Азкабана, из своих штанов и – прямиком в постель к какой-нибудь нимфетке.
Он рассказывает про ночных бабочек на краешке Лондона, которые делают охренительный минет. Между засосами на шее говорит про то, какие у них длинные волосы, а груди – так и ложатся в руку. Бредит, смеется иногда, кусает за ухо чуть ли не до крови и бьет – хватает за волосы и тычет в колкий плед разбитым носом.
Он не думает ни о войне, которая тихо прохаживается по улицам под руку со страхом и ужасом. Не думает о том, что Оливера ждет его невеста дома. Не думает, что она будет делать, когда увидит его – избитого, поломанного и в крови.
Он перестал думать пару мгновений назад. Сейчас он как машина, нет, как настоящий зверь. Ненасытен и голоден, он готов разорвать Вуда на куски, разметав кровь и плоть по комнате и сожрать ее заживо. Он может превратить его в месиво, может выпустить кишки или тупо расчленить. Может трансфигурировать во что-то, может банально убить такой приставучей Авада Кедаврой. 
Но не станет.
И, наверное, Оливер предпочел зеленый луч этому разврату и извращению. Но он просто вынужден терпеть рассказы об убийствах, проститутках и расчленении. Вынужден слушать байки о Пожирателях, вынужден терпеть.
Потому что Флинт перестал думать несколько мгновений назад. Потому что если Флинт начал, то он не остановится на половине.
Закончит до конца. Сломает, убьет душу и выпьет все без остатка, как дементор. И Вуд будет хуже, чем мертв.
– Ты представляешь? Она молила меня, чтобы я не трогал ее. Она просто кричала о пощаде, вставала на колени, предлагала сына. Она торговала своим сыном!
В приступе очередного смеха полного настоящего и чистого безумия, он рвет на куски мантию – просто руками, с треском раздирая ткань по швам. Черный, словно песок, ускользал из пальцев, падал на плед и скатывался с него на пыльный пол.
– Говорила, чтобы я взял ее сына, как проститутку. А ему было всего восемь лет…
Маркус касается языком седьмого шейного позвонка, проводит вверх и чувствует, как у Оливера встают дыбом на затылке волосы. А он дует, для пущего, закусывает кожу, оставляя красные следы.
Отрывается резко – приподнимается, тянет за воротник рубашки Оливера, душит. Заставляет встать на колени, прислониться спиной к груди, но Флинт все тянет и тянет, продолжает душить. Он не видит лица Вуда – смотрит в сторону, в грязное окно, за которым погасли последние фонари.
Не слышит хрипов, Марк только громко дышит, сильно вздымается его грудь, а язык чуть высунут, почти как у собаки.
– Ты попал в очень серьезный переплет, мой дорогой Оливер, – он шипит прямо тому на ухо, облизнув ушную раковину, подул. – Зря ты родился.
Он тихо смеется, прочти про себя. Но потом, словно совершая крещендо, разрастается и уже вовсю заливает хохотом. Веселым, задорным, над ухом Оливера, закрывая тому ладонью глаза.
У него в голове – огни. Разгораются костры, а рядом – кучи трупов. По ним едут маггловские танки, по ним бегут люди в форме и что-то кричат. Маркус руководит этой армией, но они падают замертво, не успевая сделать шаг. Огонь пожирает и их, выжигая их тела, их глаза, их мечты.
Хотя, у пушечного мяса нет мечт. Они заготовки. Удобрение для почвы.
Все они такие.

Его подхлестывали. Как рабов – кожаными плетками.
  Его подначивали. Как заговорщики – шептали на ухо.
  Его соблазняли. Как развратницы – выдыхали в губы.
  Он не сопротивлялся. Он выгибался под ударами плетей, которые оставляли на душе кровавые борозды. Он слушал, жадно впитывал в себя увлеченный шепот, как сухая губка воду. Он пил горячее и влажное дыхание красавиц, но не мог дотронуться.
  Круговая порука мажет, как копоть. Колонны – закрывают путь, они кругом стоят. И стоишь – посередине. Не понимаешь, каким хреном тут находишься. Грязный, копотной, потный и жаркий. Стоишь, смотришь. А за красным восходом – розовый закат. Глаза выжигает, заматывает клубки в животе. Чувствуешь себя обязанным. Нужным. И это топит.
  Рука – архигорячая. Она скользит вверх – по лбу, пальцами зарывается в каштановые волосы, измазанные в крови. Маркус поднимает голову, смотрит в полог – видит небо из звезд. Здесь их больше нет. Они легче, чем воздух и свет. Они далеко от мира того, они уходят далеко. Туда, откуда не выбираются.
  Гнусно хихикает над чужим ухом, вжимается пахом в чужое бедро, заставляет прогнуть спину назад, словно вставая на мостик. Флинт наклоняется, клонит голову, останавливается в миллиметрах от чужих губ. Оливер говорит, выдыхает его имя, повторяет, и у Марка поджимает яйца, что он закусывает нижнюю губу.
  У него в животе тянет сладко и болезненно, он прижимается губами к подбородку Вуда – на коже чувствуется проступающая жесткая щетина. Она царапает, но от этого приятно и хочется сжать кожу зубами, оторвав лакомый кусочек.
  Руки отпускают. Оливер валится на кровать, просто ложится и видно, что ему неудобно – связанные руки болят. Маркус знает наверняка, он проводит шершавым языком по выступающему кадыку вниз, во впадинку между ключиц – почти любовно, с особым трепетом. Своим – флинтовским.
  Вуд на вкус – как вода. Соленая, словно морская и холодная. Он трепыхается, борется, и разбивается – волны о скалы. Шипит что-то, но Флинт пропускает все мимо ушей – он уже уселся между его ног, широко и развратно разведя острые коленки после нескольких попыток Оливера свести их вместе.
  Он кладет горячие ладони на подрагивающие бедра – проводит вверх и трогает мучительно не там. Царапает искусанными ногтями по теплым бокам, кусает за губы, прокусывая нижнюю до крови, освежая и добавляя остроты бывшему металлу.
  И сносит крышу, и член почти прижимается к животу, болезненно ноет, наливаясь кровью. Кровь приливает к голове, ее кружит, словно на карусели, а перед глазами только яркие пятна, поэтому, чтобы они не мешали, Флинт просто закрывает глаза, ураганом вскипая.
  Пуговицы летят в стороны, рассыпаются перламутровым жемчугом по черному дощатому полу. Тихо катятся, но этот звук оглушает, взрывая очередную вспышку жара в голове – в подбородок, в брови, словно иглы впиваются. А тяжелая бляха ремня – тянет вниз. Маркус яростно срывает с Оливера его изгвазданные брюки, тихо посмеивается сквозь свои крупные губы, кладет руку на грудь. Под пальцами заходится сердце – теплое, живое, настоящее. Оно бьется о ребра, пищит, что слышно.
  – Скажи еще раз.
  От этого голоса – сносит крышу. От имени своего, этим голосом – подавно. Он готов кончить прямо сейчас, только бы услышать это его томное «Маркус».
  Ему на голову нужна фуражка. Черная, с блестящим козырьком, украшенная серебряным канатиком и авангардные орлом, несущим в лапах свастику. Ему на тело нужен черные китель, под которым сверкает рубашка, галстук. А над ним – железный крест со свастикой. Ему это очень пойдет, потому что уж слишком он любит мучить людей.
  Руки трясутся. Пальцы касаются чужой головки, мокрой от смазки и она тут же отдается. Флинт снова посмеивается себе под нос, случайно задевает ее снова грубой тканью рукава, когда протягивает руку. Ждет.
  – Всегда тебя заставлять нужно, а, Оливер?
  Маркус тянет вкусные буквы, вкусное имя. Люди с вкусным именем не могут быть плохими, верно? Значит, Оливер послушается, скажет, простонет. А если нет – то заставим. Он умеет убеждать.

Отключаются мозги. Совсем. За ними – инстинкты самосохранения. И после – зрение.
  Маркус давит на газ так сильно, что слетают тормозные колодки. Он несется, ветер бьет его по лицу и тут… Совсем съезжает с катушек.
  Все, не тормозов. Он рывком притягивает к себе Оливера, пытаясь не увидеть его похотливо-развратного и затуманенного взгляда. Он не хочет видеть острые локти, острые коленки. Флинт распускает узел с чужих рук, освобождая, давит на треугольники выпирающих лопаток, впиваясь короткими ногтями докрасна бороздок. Настолько сильно, что чернеет под пальцами, а руки, кажется, полностью побелели.
  На живое, рывком, сразу. Входит резко, не заботясь, будет ли Вуду больно. От жаркого тела вокруг, от невероятной тесноты в глазах появляются белые пятна. Маркус заутробно рычит, хрипло и низко, вгрызается зубами в голое плечо, чуть ли не сдирая с мяса приличные куски кожи.
  Готов сожрать заживо, лишь бы не ушел он, лишь не покинул. Его, всегда был его. И к девчонкам, которые были прикрытием, ревновал. Ревновал к метле, к его бабам из команды, к Поттеру ревновал. Черт возьми, до он был готов разъебать все к чертовой матери, когда увидел, как он целует какую-то когтевранку! Флинт тупо хотел прирезать ее, свернуть шею голыми руками. Чтобы она не смотрела на его Вуда такими влюбленными глазами, чтобы не трогала его, не брала за руку. Потому что всегда был его, ничей больше.
  И эти отметины – доказательства. Маркус заставляет распускаться бутонами темными засосы на светлой коже, кусает, где ключицы, пальцами сжимает сильные бедра.
  – Сука, Вуд. Ненавижу тебя, терпеть не могу.
  Сипит, шипит, словно разлагается. Разлагается на бесплотное вещество, на маленькие молекулы. Не замечает ни всхлипов, ни взглядом болезненных, ни судорожно сжимающих плечи пальцев. Просто соскочил с тормозов, все, в полет отправился и больше не вернется, кажется. Сколько же они не виделись, сколько же времени всего этого не было? Но сейчас все как-то по-новому, но и одновременно как обычно.
  Флинт путается в руках, в пледе, в своей немногочисленной одежде, в ногах, носом зарывается во взмокшие волосы, не обращая внимания, что сам испачкался в чужой крови. Да не волнует, когда так жарко, а от любого контакта с голой кожей Вуда – взрывается очередная звезда в голове. От каждого вскрика лицо перекашивает гримаса самодовольства, а грань, через которую он переступил – взорвалась и распалась, улетая в черную дыру.
  Двигается медленно, нарочно себе и Оливеру. Тянет на себя, насаживает, тычется, как слепой, губами туда, куда может достать. Проводит по окровавленному лицу, выпивая остатки, ловит открытые горячие губы, терзает их. С силой царапает ошалело любимые лопатки, горячие бока. Вскрывает, кажется, кожу, до исступления глубоко проникает, вскрикивает коротко.
  – Сука, сука, сука, сука, ненавижу.
  Как скороговорка, засело в горле, выходит отрывисто. И все, сбивается к черту дыхание. Восприятие натягивается туго, как струна, аж звенит в ушах. Тело взмокло, раскалилось, словно железо добела, руки свободно скользят, прижимают еще ближе к себе, чтобы не были ни миллиметра пространства.
  Маркус утыкается носом где-то за ухом, замирает. Его пробивает жуткая судорога, дрожит всем телом, выплескивается. Валится на спину, выходит, выпускает из рук и мгновенно закуривает, даже не пытаясь отдышаться.
  За стенкой орут соседи, а внизу что-то громыхнуло и разбилось. Ругательства Тома отчетливо слышно – вернулось восприятие, тормоза, зрение и слух. Все, но отдышаться никак не может. Только сползает на пол, завернувшись нелепо в серую простыню, полностью вымокшую. Сидит, облокачиваясь о высокую кровать, стряхивает пепел в банку, что стоит на низкой прикроватной тумбочке.
  Флинт не смотрит на Оливера, не видит его. У него пустая голова, пустой взгляд, абсолютно бессмысленное выражение лица. Он просто вперился взглядом в угол комнаты, где красный паук плетет паутину.
Наверное, это последний раз. Да, нужно кончать с этим ублюдком. Но.
  Вот это сраное но – охрененно огромное. Маркус понимает, что Вуд не выйдет из головы, по крайней мере, еще года два. А там уже посмотрим.
  И вот такое ощущение, что все время будут пересекаться. Хоть расставание и будет ровно неделе, месяцу, году, десятилетию – дура судьба столкнет их лбами, мол, задолбали уже, трахайтесь. И начнется все по-старому. И невыносимо уже от этого шухера-ныканья-непалева. Даже после школы, мать вашу.

Только и чувствуется, как вниз, от головы и до кончиков пальцев на ногах, откатывает. Откатывает тепло, словно волну от берега. Расслабленность все еще осталась, но скоро она тоже уйдет, покинет его бренное тело на веки вечные, взвалив на широкие плечи всю тяжесть прошлого.
  Маркус зябко сжимает пальцы ног, разжимает и передергивает плечами. От этого жеста с горящего кончика сигареты падает толстый столбик серебристого пепла – он совсем задумался и даже забыл про свое вечное уже «покурить». Он затягивается, размеренно и медленно, вдыхает до рези и боли в гортани, в легких. А потом долго выпускает изо рта ровную струю дыма, затягивая комнату удушливой пеленой.
  Здесь, в номере, в самом деле душно. Но он этого не чувствует. Он чувствует только холод, только пустоту на дне и обреченность. Флинту не хочется думать совершенно, но тупые и ненужные мысли так и тычутся ему в черепную коробку, словно слепые котята в диван. Ищут выход, проход, портал, а он не может их прогнать, ибо лень.
  – Вуд.
  Он не узнает своего голоса – слишком хриплый какое-то заутробное рычание израненного жизнью волка. И фамилия, что уже горчит на языке, кажется ругательством. И настолько непристойным, непечатным и пошлым, что слышать его – противно? а проговаривать – верх неприличия.
  Флинт морщится, еле ощутимо, лишь тонко дернув носом. Он слышит дыхание Оливера – тихое, немного хриплое, и, уверен, теплое. Слышит свои затяжки, выдохи, слышит шелест простыней. Тянет руку назад, неудобно выворачивая ее, шарит грубыми пальцами по подушке, по пододеяльнику, находит. Теплая ладонь с подрагивающими пальцами не двигается. Маркус сжимает ее с силой, что костяшки белеют, не желая выпускать, не желая думать, больно Вуду или нет. Все равно, он не будет против.
  У него болит. Болит, в самом деле. Болит там, где болит при расставании у других. Ему горло зажимают в невероятно тугих тисках – ни вздохнуть, ни сглотнуть. У него нос начинает гореть, а губы сжимаются в одну тонкую линию.
  Зачем он ответил? Нужно было оттолкнуть этого придурка от себя там, в раздевалке на шестом курсе. Да о чем он тогда думал? Маркус помнил, знал и не хотел принимать, вспоминать. Нужно было упереться руками ему в грудь, а не хватать за плечи. Нужно было обозвать его никчемным идиотом, а не шептать что-то в его теплые губы. Нужно было сделать все то, что делал раньше, но, увы, он не смог этого сделать. В его созерцании мира, в его понимании окружающего что-то надломилось, сломалось с оглушительным треском. А чтобы все это не рухнуло к чертям – нужен был Вуд. Он держал все на своих нешироких плечах, не предназначенных для вратарского амплуа, и так удачно, что если убрать, то все – конец.
  Он был, как несущая балка, стена, из-за отсутствия которой рушился весь дом, словно карточный. Поэтому Маркус не может просто так выпустить его из своих Дьявольских силков. Потому что не будет Флинта без него, только сейчас это стало понятно так же ясно и чисто, как то, что вода кипит при ста градусах.
  Это нерушимая аксиома: он не может жить без Оливера, хоть он его и не любит. Или же?..
  Нет, никаких этих разглагольствований. Эта тема под запретом, она сидит в огромном сундуке, за семью печатями, за семью замками, за семью заклятьями охраны. Даже Флинт не может раскрыть этот клубок из замков и прочего, не то, что кто-либо другой. Запретно, под ярлыком «не тронь – убьет!», никто не имеет права. Даже он.
  Маркус резко одергивает своих руку, расцепляя переплетение пальцев, словно разрубая тугой узел одним взмахом огромного ножа. Он судорожно сжимает похолодевшими пальцами голову, ерошит и без того находящиеся в беспорядке волосы, трет глаза. У него дрожат губы, дрожат широкие плечи. И чтобы вся эта дрожь, что наполняет его, словно пустой сосуд – вода, Флинт скукоживается, сворачивает в комок плоти и мяса. Считает до десяти, глубоко дышит, раскрыв рот, а потом резко поднимается на ноги, что кружится голова.
  Он скидывает с себя простыню на кровать, нарочито медленно одевается, долго и размеренно натягивая штаны. Потом долго ищет спину у водолазки, снимает ее, когда понимает, что одел наизнанку, снова одевает. Хватает пальто с пола, роется в его карманах.
  У него болит затылок и шея, словно он ее застудил. Пытается хрустнуть, но не получается. Получается лишь тогда, когда Маркус находит несколько галлеонов и сиклей во внутреннем кармане. Монеты звонко падают на прикроватную тумбу, палочка в руках вибрирует от Манящего. В его руке палочка Оливера протестует, и он оставляет ее рядом с деньгами, которые словно оплачивают неплохую проститутку.
  Флинт натягивает пальто, завязывает шарф. Приводит себя в порядок Очищающими, сверкает ботинками по пыльному полу. Подходит обратно к кровати, ставит на нее колено. Смотрит в лицо Вуду, боясь посмотреть в глаза. Эти бесстыжие глаза его пугают, он боится их почище любой Авады, любого Круцио. Маркус кладет холодную руку на горячий лоб Оливера, убирает одним движением его светлую челку и прижимается губами к коже, почти невесомо, но ощутимо и непозволительно долго. Будто прощается с покойником.
  Он отходит от пахнущего орехом Вуда, от пахнущей похотью кровати, и чувствует тиски на груди. Он громко, словно выстрелы из огромных пушек, топает. А когда кладет ладонь на ручку двери, на которой стерта вся позолота, колеблется. Но не оборачивается. Иначе – все сначала.
  – До встречи.
  Слова оглушают, словно взорвавшаяся неподалеку граната Ф1. И словно контуженный, с писком в голове, он открывает дверь и выходит, морщась от грохота, с которым сквозняк закрыл дверь с табличкой «№6».
  Флинт выходит на улицу, хлопает себя по бокам. Сигареты он забыл в номере. Жаль. Но он не вернется. Он трансгрессирует домой с самого крыльца. Подальше от этого долбанного трактира, подальше от чертова Вуда. Домой.
  Крики старушки на лестничной клетке кажутся ему приговором на смертную казнь.