Ему хочется только одно – заплакать, зарыдать, завыть. Упасть на колени и согнуться над могилой матери, друзей, подруг, уткнуться лбом в обжигающий снег и стоять так, пока не замерзнет.
Нет, Флинт сидит на месте, сжимает покрасневшие от мороза пальцы, глубоко дышит через нос. У него пальто нараспашку, виднеется шерстяная жилетка, а серый в золотую крапинку шарф просто висит на шее. Ему холодно, совсем немного, но совсем не обращает на это внимания. Маркус начинает хлопать себя по груди, все еще разглядывая свет города вдалеке, запускает руку во внутренний карман пальто и достает флягу – серебряную, с кожаными вставками.
Он пьет долго-долго, присосавшись, словно там не крепкий алкоголь, а простая вода из-под крана. Да, вода у них с Пенни в доме вкусная – течет из медного крана в руки, а ты стоишь еще сонный, во рту совсем пересохло. Вот ты пьешь эту воду из сложенных лодочкой ладоней, чувствует, как становится хорошо.
И вот такие, простые на первый взгляд, моменты из послевоенной жизни Флинт хочет сохранить. Он хочет запомнить, как Пенелопа потягивается за столом, только просыпаясь, хочет запомнить, как маггловские автобусы огромные ездят туда-сюда. Маркус хочет запомнить, как он живет до Азкабана.
Вот он бредет за Анной, которая мертвой хваткой вцепилась ему в рукав, спотыкается о протоптанный им же снег, флягу пытается запихнуть обратно в карман. И вообще не понимает, потому что от нескольких глотков голова шумная и мыслей никаких.
– Вы же, суки, всех нас пересажаете. Мне же сына надо вырастить, а как я его выращу, а? Мать твою, он же без меня расти будет, Пенелопа же не сможет сказать, кто его отец.
Он говорит тихо и как-то нервно, сбиваясь. Он говорит навзрыд, а когда не выдерживает, то падает рядом с одной из сотен безликих могил, рывком утаскивая за собой Анну.
На надгробном камне нет надписей. Абсолютно никаких, только цифра выгравирована, будто наспех, лишь бы отвязаться. Флинт роняет лицо в ладони, не чувствует совсем, как мокнут брюки, он лишь вздрагивает иногда, водит плечами. Он хочет рыдать, но слез нет, их никогда не было.
У него просто глухая истерика, когда пропадают голос, слух, зрение. Маркус чувствует себя ничтожным, покинутым и совершенно одиноким. Одиноким настолько, что даже собственные руки кажутся мертвыми и чужими.
Он трет глаза, пытается придти в себя, но это у него не получается совсем, он окунается головой в сугроб, утыкается лбом в землю, он чувствует запах беды и смерти.
– Это же, боже, дети, мать вашу. Как так можно?..
Самая нелюбимая могила. Мимо нее проходишь – озноб сразу вдаряет в голову.
Под плитой дети, невинные дети, которых просто-напросто положили в сражениях. Дети Пожирателей, их последователей или попусту попавшие под руку. Ошибки бывают. Но такие роковые даже Флинта не могут оставить равнодушным.
На самом деле, все, что он приобрел на этой войне – жалость. Но не к окружающим его людям, кому-то еще. А к себе самому, потому что Маркусу жалко, банально жалко себя, потому что он мог сейчас играть в квиддич и вообще ни о чем такой не думать. А сейчас он истерит на братской могиле, пытаясь хоть как-то успокоить себя, но он только сильно-сильно сжимает зубы, не издает ни звука.
Флинт сидит так, успокаивается несколько минут, а потом поднимает голову, всматривается в камень, в цифру состоящую из двойки, пятерки и нуля. Ему до боли обидно, до боли тянет за нитку сердце. Он стряхивает снег с камня, голой рукой, не замечая, как колет, как она раскраснелась.
– Они называют нас варварами и бессердечными ублюдками, бездушными убийцами, – говорит он, не поворачиваясь к Лисбет. – А мы просто жить хотим.
Он усмехается себе под нос, как-то глупо и неуместно пожимает плечами, треплет волосы, которые все в снегу. Он думает о том, что многое не успел, многое не сделал и не сделает никогда. Но у него же такая судьба – страдать. Страдать будет всю свою жизнь, потому что только это он умеет. И убивать, конечно он умеет убивать, делает это хорошо.
Маркус разворачивается, наконец, к Анне, которую вообще не слышно. Совсем.
– Загнили. Как ты думаешь?
